НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

Набоков, Владимир Владимирович — писатель, поэт

Псевдонимы: Сирин, Вл.; Сирин, В.

Источники:
• Масанов И.Ф. Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. — Т. 4. — М., 1960. — С. 329;
• Алексеев А.Д. Литература русского зарубежья. Книги 1917-1940: Материалы к библиогр. / ИРЛИ; Отв. ред. К.Д. Муратова; Подгот. В.Н. Бакскаков, Н.Н. Лаврова, И.И. Долгов, А.Ю. Грязнова. — СПб.: Наука, 1993

Смотреть больше слов в «Словаре псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей. Именах»

НАБОКОВ ВЛАДИМИР ДМИТРИЕВИЧ →← НАБОКОВ АНДРЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ

Смотреть что такое НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ в других словарях:

НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

Набоков Владимир Владимирович (выступал также под псевдонимом Сирин) [р. 12(24).4.1899, Петербург], американский писатель, литературовед. Сын В. Д. Наб... смотреть

НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

1899–1977) «То, что он родом из далекой северной страны, давно приобрело оттенок обольстительной тайны. Вольным заморским гостем он разгуливал по басурманским базарам, — все было очень занимательно и пестро, но где бы он ни бывал, ничто не могло в нем ослабить удивительное ощущение избранности. Таких слов, таких понятий и образов, какие создала Россия, не было в других странах, — и часто он доходил до косноязычия, до нервного смеха, пытаясь объяснить иноземцу, что такое „оскомина“ или „пошлость“. Ему льстила влюбленность англичан в Чехова, влюбленность немцев в Достоевского». Так «патриотично» размышлял Мартын, герой Владимира Набокова из романа «Подвиг», самого, пожалуй, по-человечески автобиографичного. Воспитанный в России как иностранец (мать Мартына находила русскую сказку «аляповатой, злой и убогой, русскую песню — бессмысленной, русскую загадку — дурацкой и плохо верила в пушкинскую няню, говоря, что поэт ее сам выдумал вместе с ее побасками, спицами и тоской»), в Европе Мартын сделался русским в абсолюте. То же произошло и с Набоковым-литератором — по крайней мере первую славу он приобрел на русской ностальгии, сумев стилистически «облегчить» ее так, чтобы она стала доступна иностранному читателю. «По-русски так еще никто не писал», — воскликнул кто-то из эмигрантских критиков восхищенно, а Георгий Иванов повторил возмущенно. Набоков, воспитанный в англоманской семье, с детства окруженный европейскими атрибутами (спорт, теннис, автомобили, что было не свойственно русской жизни начала века), ступив на европейскую землю в 1919 году не вояжером, а беженцем, в том же году пишет почти «под Блока»: Будь со мной прозрачнее и проще: у меня осталась ты одна. Дом сожжен и вырублены рощи, где моя туманилась весна, где березы грезили и дятел по стволу постукивал… В бою безысходном друга я утратил, а потом и родину мою. Все набоковские рассказы, повести и романы, созданные до 1940 года, — пока он не уехал из Европы в Соединенные Штаты, не перешел на английский и не стал американским писателем, — объединены символикой русских воспоминаний. Они представляют собой модификации одной темы (метатемы) — писатель, художник, творец, создающий свой мир и держащий дверь открытой в свою «лавку чудес». Его мир творится на наших глазах: мы можем наблюдать, как одна фраза тянет за собой другую, звук — ассоциацию, слово — видение из прошлого; и неважно, кем в миру «служит» очередной герой — это условность; у него неизменны зоркость писателя, «соглядатайство» писателя, страсть писателя переводить все в слова: «На него находила поволока странной задумчивости, когда, бывало, доносились из пропасти берлинского двора звуки переимчивой шарманки, не ведающей, что ее песня жалобила томных пьяниц в русских кабаках. Музыка… Мартыну было жаль, что какой-то страж не пускает ему на язык звуков, живущих в слухе. Все же, когда, повисая на ветвях провансальских черешен, горланили молодые итальянцы-рабочие, Мартын — хрипло и бодро, и феноменально фальшиво — затягивал что-нибудь свое, и это был звук той поры, когда на крымских ночных пикниках баритон Зарянского, потопляемый хором, пел о чарочке, о семиструнной подруге, об иностранном-странном-странном офицере». Так ритмически-поэтически неписатель размышлять не станет. Нина Берберова, принадлежащая к эмигрантскому поколению Набокова, в своей книге «Курсив мой» дает представление и о личности Владимира Набокова (не очень расходящееся с другими), и о «весе» его книг (радикально расходящееся с другими мнениями. «Все наши традиции в нем обрываются…» — писал Георгий Адамович): «Я постепенно привыкла к его манере… не узнавать знакомых, обращаться, после многих лет знакомства, к Ивану Ивановичу как к Ивану Петровичу, называть Нину Николаевну — Ниной Александровной, книгу стихов „На западе“ публично назвать „На заднице“, смывать с лица земли презрением когда-то милого ему человека, насмехаться над расположенным к нему человеком печатно (как в рецензии на „Пещеру“ Алданова), взять все, что можно, у знаменитого автора и потом сказать, что он никогда не читал его. Я все это знаю теперь, но я говорю не о нем, я говорю о его книгах. Я стою „на пыльном перекрестке“ и смотрю „на его царский поезд“ с благодарностью и с сознанием, что мое поколение (а значит, и я сама) будет жить в нем, не пропало, не растворилось между Биянкурским кладбищем, Шанхаем, Нью-Йорком, Прагой; мы все, всей нашей тяжестью, удачники (если таковые есть) и неудачники (целая дюжина), висим на нем. Жив Набоков, значит жива и я! » (Курсив Н. Берберовой.) В Советский Союз книги Набокова начали пробираться поодиночке тайными тропами где-то в семидесятых годах. А уже в начале восьмидесятых контрабандный Набоков издательства «Ardis» (наряду с не менее контрабандным Венедиктом Ерофеевым — «Москва — Петушки» издательства «YMCA-Press») стал настольной книгой каждого уважающего себя студента Литературного института имени А. М. Горького. Многие «заняли» у Набокова любовь к декоративной фразе (когда скромность события неадекватна стилистическому блеску), склонность к пародийности, страсть к каламбурам («всегда с цианистым каламбуром наготове», как набоковский герой «Весны в Фиальте»), коллекционированию язвительных наблюдений, да и сам стиль «рассеянного» поведения: называть Ивана Ивановича Иваном Петровичем. Это уже была новая генерация писателей, которая дождется перестройки (то есть свободы самовыражения — пожалуй, пока единственного ее приобретения) в репродуктивном творческом возрасте, но дождется и возвращения на родину книг — первоисточников их укромных вдохновений, и эти книги, увы, поколеблют многие авторитеты. Тексты Набокова действительно обладают прелестью (от «прельщать»), читать их «почти физическое удовольствие», как справедливо заметил Георгий Адамович; человеку «с литературщинкой» они внушают иллюзию, что по Набокову можно научиться тому, как приручить слово и перейти с ним на ты, не платя за это кровью — по русской традиции («Страшное слышится мне в судьбе русских писателей!», — воскликнул Гоголь, а Владислав Ходасевич продолжил тему в статье «Кровавая пища». Желающие могут ознакомиться). Набоков и в самом деле единственный из значительных русских писателей, которому удалось прожить успешную жизнь. Владимир Владимирович Набоков родился в Санкт-Петербурге 10 (22) апреля 1899 года — в один день с Шекспиром и через 100 лет после Пушкина, как он любил подчеркивать, а свою родословную довольно выразительно описал в автобиографическом романе «Другие берега»: «…мать отца, рожденная баронесса Корф, была из древнего немецкого (вестфальского) рода и находила простую прелесть в том, что в честь предка-крестоносца был будто бы назван остров Корфу. Корфы эти обрусели еще в восемнадцатом веке, и среди них энциклопедии отмечают много видных людей. По отцовской линии мы состоим в разнообразном родстве или свойстве с Аксаковыми, Шишковыми, Пущиными, Данзасами… Среди моих предков много служилых людей, есть усыпанные бриллиантовыми знаками участники славных войн, есть сибирский золотопромышленник и миллионщик (Василий Рукавишников, дед моей матери Елены Ивановны), есть ученый президент медико-хирургической академии (Николай Козлов, другой ее дед); есть герой Фридляндского, Бородинского, Лейпцигского и многих других сражений, генерал от инфантерии Иван Набоков (брат моего прадеда), он же директор Чесменской богадельни и комендант С.-Петербургской крепости — той, в которой сидел супостат Достоевский (Иван Николаевич Набоков был также и председателем следственной комиссии по делу петрашевцев, по которому проходил Федор Достоевский. — Л.К.)… есть министр юстиции Дмитрий Николаевич Набоков (мой дед); и есть, наконец, известный общественный деятель Владимир Дмитриевич (мой отец)». Дед писателя был министром юстиции при Александре III, а отец, известный юрист, — один из лидеров (наряду с Павлом Николаевичем Милюковым) Конституционно-демократической (кадетской) партии, член Государственной думы. Древняя родословная «от крестоносцев» была причиной многих набоковских вдохновений, давала «удивительное ощущение своей избранности», как его Мартыну — русскость, и рождала особый холодновато-насмешливый набоковский стиль. Если Руссо говорил: «Мой Аполлон — это гнев», Набоков мог бы сказать: «Мой Аполлон — это избранность». В своей несколько ревнивой книге «В поисках Набокова» Зинаида Шаховская все же верно подметила: «…как будто Набоков никогда не знал… дыхания земли после половодья, стука молотилки на гумне, искр, летящих под молотом кузнеца, вкуса парного молока или краюхи ржаного хлеба, посыпанного солью… Все то, что знали Левины и Ростовы, все, что знали как часть самих себя Толстой, Тургенев, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Бунин… Отсутствует в набоковской России и русский народ, нет ни мужиков, ни мещан. Даже прислуга — некий аксессуар, а с аксессуаром отношений не завяжешь… Промелькнет в воспоминаниях „синеносый Христофор“, о котором мы ничего не узнаем, кроме его синего носа, два лакея безо всякого отличительного признака, просто: „один Иван сменил другого Ивана“». В самом деле, трудно представить в случае Набокова известную историю с лакеем не менее родовитого Тургенева — Захаром, пописывающим на досуге повестушки и дающим литературные советы своему барину, которыми тот, надо сказать, не всегда пренебрегал. Все это не к вопросу «о нравственности», а к вопросу о стиле. Набоков-старший в быту был англоманом, Владимира в семье называли на английский манер — Лоди и английскому языку обучили прежде русского. Большая домашняя библиотека, помимо мировой классики содержащая все новинки не только художественной, но и научно-популярной литературы, журналы по энтомологии (пожизненная набоковская страсть к бабочкам), прекрасные домашние учителя (уроки рисования давал известный график и театральный художник Мстислав Добужинский), шахматы, теннис, бокс — сформировали круг интересов и будущих тем. На всю жизнь Набоков останется поглотителем самых разных книг, словарей и будет поражать окружающих универсальностью своих знаний. В 1911 году Владимира отдали в одно из самых дорогих учебных заведений России — Тенишевское училище, хотя оно и славилось сословным либерализмом. «Прежде всего я смотрел, который из двух автомобилей, „бенц“ или „уользлей“, подан, чтобы мчать меня в школу, — вспоминал Набоков в „Других берегах“. — Первый… был мышиного цвета ландолет. (А. Ф. Керенский просил его впоследствии для бегства из Зимнего дворца, но отец объяснил, что машина и слаба, и стара и едва ли годится для исторических поездок…)». Директором Тенишевского училища был одаренный поэт Владимир Васильевич Гиппиус. В шестнадцатилетнем возрасте Владимир Набоков, под впечатлением первой влюбленности, и сам начал писать «по две-три „пьески“ в неделю» и в 1916 году за свой счет издал первый поэтический сборник. Владимир Гиппиус, которому он попал в руки, «подробно его разнес» в классе под аккомпанемент общего смеха. «Его значительно более знаменитая, но менее талантливая кузина Зинаида (поэтесса Зинаида Гиппиус. — Л.К.), встретившись на заседании Литературного фонда с моим отцом… сказала ему: „Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет“, — своего пророчества она потом лет тридцать не могла мне забыть» («Другие берега»). Позже и сам автор назвал свой первый поэтический опыт «банальными любовными стихами». Сразу же после октябрьского переворота, в ноябре 1917 года, Набоков-старший отправил семью в Крым, а сам остался в столице, надеясь, что еще можно предотвратить большевистскую диктатуру. Вскоре он присоединился к семье и вошел в Крымское краевое правительство как министр юстиции. В Ялте Владимир Набоков встретился с поэтом Максимилианом Волошиным и благодаря ему познакомился с метрическими теориями Андрея Белого, которые оказали на его творчество большое влияние, что не помешало уже «увенчанному» Набокову в американском интервью сказать: «Ни одна вера, ни одна школа не имели на меня влияния». Несмотря на то что красные бригады уже осваивались в Крыму — «На ялтинском молу, где Дама с собачкой потеряла когда-то лорнет, большевистские матросы привязывали тяжести к ногам арестованных жителей и, поставив спиной к морю, расстреливали их…» — «какая-то странная атмосфера беспечности обволакивала жизнь», как вспоминал Набоков. Многие его ровесники вступали в Добровольческую белую армию. Владимир также собирался совершить свой подвиг (который совершит в романе «Подвиг»: его герой-эмигрант уезжает в Россию и гибнет там), но, по его словам, «промотал мечту»: «…я истратился, когда в 1918 году мечтал, что к зиме, когда покончу с энтомологическими прогулками, поступлю в Деникинскую армию… но зима прошла — а я все еще собирался, а в марте Крым стал крошиться под напором красных и началась эвакуация. На небольшом греческом судне „Надежда“ с грузом сушеных фруктов, возвращавшемся в Пирей, мы в начале апреля вышли из севастопольской бухты. Порт уже был захвачен большевиками, шла беспорядочная стрельба, ее звук, последний звук России, стал замирать… и я старался сосредоточить мысли на шахматной партии, которую играл с отцом…» («Другие берега»), Набоковы, через Турцию, Грецию и Францию, добрались до Англии. В том же 1919 году Владимир стал студентом Кембриджского университета, вначале специализируясь по энтомологии, затем сменив ее на словесность. В 1922-м он с отличием его закончил. Во время студенчества определились основные набоковские пристрастия в русской литературе: «Пушкин и Толстой, Тютчев и Гоголь встали по четырем углам моего мира. Я зачитывался великолепной описательной прозой великих русских естествоиспытателей и путешественников…» («Другие берега»). На кембриджских книжных развалах, неожиданно натолкнувшись на Толковый словарь Даля, приобрел его и ежедневно читал по нескольку страниц. После окончания университета Владимир Набоков переехал в Берлин, где его отец основал эмигрантскую газету «Руль». В то время в немецкой столице сосредоточилась литературная и интеллектуальная эмиграция из России, русские заселили целые кварталы (и даже придумали анекдот о немце, который повесился на Курфюрстендамм из-за тоски по родине). Переводчик статей для газет, составитель шахматных задач и шарад, преподаватель тенниса, французского и английского языков, актер, сочинитель маленьких скетчей и пьес, голкипер в футбольной команде — этим на первых порах в Берлине Владимир зарабатывал на жизнь. По воспоминаниям, он был тогда необычайно стройным молодым человеком, «с неотразимо привлекательным тонким умным лицом» и общительным ироничным нравом. В том же 1922 году на одном из эмигрантских собраний был убит его отец, заслонивший собой П. Н. Милюкова от выстрела монархиста (по другим версиям — фашиста). Это поколебало религиозное чувство Владимира Набокова, а в дальнейшем он демонстративно подчеркивал свой атеизм, хотя многие страницы его прозы противоречат этому. Так, в «Возвращении Чорба» можно прочитать, что счастье «во всем, чем Бог окружает так щедро человеческое одиночество». Впрочем, это могло быть продиктовано воспитанием. Отец его был масоном, по утверждению Нины Берберовой (ей принадлежит книга о масонах «Люди и ложи»), а по признанию самого Набокова, среди предков его матери были сектанты, что «выражалось в ее здоровом отвращении от ритуала греко-православной церкви». В 1926 году Набоков женился на Вере Слоним, которую называли вторым «я» писателя. Похоже, это так и было. В 1961 году на вопрос французского журналиста Пьера Бениша, любит ли он Пруста, Набоков ответил: «Я его обожал, потом очень, очень любил, — теперь, знаете…» Тут, прибавляет Бениш, вмешалась госпожа Набокова: «Нет, нет, мы его очень любим». Их сын Дмитрий (1934 года рождения) станет лучшим переводчиком русских книг отца на английский язык. В Берлине Набоков прожил до 1937 года, затем, опасаясь преследований фашистских властей, переехал в Париж, а в 1940 году эмигрировал в Америку. За европейский период написаны почти все лучшие его книги, подписанные псевдонимом Сирин. В 1923 году вышли два сборника стихотворений — «Горний путь» и «Гроздь» (оба посвящены памяти отца). Как прозаик он начал с рассказов, первый роман «Машенька» был написан в 1926 году. Далее выходят романы «Король, дама, валет» (1928), «Защита Лужина» (1929), «Возвращение Чорба», «Соглядатай» (оба — 1930), «Подвиг» (1932), «Камера обскура» (1933), «Отчаяние» (1936), «Приглашение на казнь» (1938), «Дар» (1937–1938), «Solus Rex» («Одинокий король»; 1940). Почти все эти произведения пронизаны напряжением русских воспоминаний, два эмоциональных полюса которых можно выразить набоковскими поэтическими строками: 1919 год — Ты — в сердце, Россия. Ты — цепь и подножие, ты — в ропоте крови, в смятенье мечты. И мне ли плутать в этот век бездорожия? Мне светишь по-прежнему ты. 1937 год — Отвяжись, я тебя умоляю! Вечер страшен, гул жизни затих. Я беспомощен. Я умираю от слепых наплываний твоих. Русская эмигрантская критика выделяла как вершины набоковского творчества романы «Защита Лужина» — о гениальном шахматисте и «ужасе шахматных бездн»; «Приглашение на казнь» — «множество интерпретаций… на разных уровнях глубины. Аллегория, сатира, сопоставление воображаемого и реальности, страшная проблема жизни и вечности…» (Зинаида Шаховская), и «Дар» — соединение нескольких романов, среди которых выделяется роман-пасквиль на Николая Чернышевского как генератора бездуховных идей, которые впоследствии привели Россию к утилитарности искусства и тоталитаризму власти. Надо отметить, что отношение русского литературного зарубежья к Набокову выражалось часто противоположными суждениями. Евгений Замятин сразу же объявил его самым большим приобретением эмигрантской литературы, Зинаида Гиппиус в конце концов признала его «талантом», но таким, которому «нечего сказать», Марк Алданов писал о «беспрерывном потоке самых неожиданных формальных, стилистических, психологических, художественных находок», Владислав Ходасевич называл его «по преимуществу художником формы, писательского приема… Сирин не только не маскирует, не прячет своих приемов… но напротив: Сирин сам их выставляет наружу…». Иван Бунин признавал в молодом Сирине истинно талантливого писателя, но настолько отличного от него самого, что называл его «чудовищем», правда, не без восхищения, как свидетельствуют мемуаристы. Эмигрантская критика подчеркивала и стилистическую холодность — «нерусскость» Набокова, и «следы», которые оставили в его творчестве Пруст, Кафка, немецкие экспрессионисты, Жироду, Селин, и подозрительную плодовитость его как писателя. По собственному признанию, Набоков писал иногда по 15–20 страниц в день. И, думается, не потому, что «пек» свои романы, как блины, чтобы насытить ими рынок. «Пруст, как и Флобер, как и Набоков, верит, что единственная реальность в мире — это искусство», — справедливо заметила Зинаида Шаховская. Поселившись в Соединенных Штатах, Владимир Набоков перешел как писатель на английский язык. Несмотря на мучительность этого перехода, в чем он неоднократно признавался, Америку он воспринял как землю обетованную. Много лет спустя, в интервью 1969 года, Набоков объяснится ей в любви: «Америка — единственная страна, где я чувствую себя интеллектуально и эмоционально дома». За двадцать лет жизни там написаны романы «Истинная жизнь Себастьяна Найта» (1941), «Другие берега» (1951 — на английском; 1954 — переведен на русский), «Пнин» (1957). Роман «Лолита» (1955), написанный там же, — о двенадцатилетней американской «нимфетке», ставшей «смертоносным демоном» для сорокалетнего Гумберта — принес ему мировую славу, а также деньги. Представляется, что именно в этом романе окончательно материализовались слова Адамовича о Набокове: «Все наши традиции в нем обрываются». Вообще здесь обширное поле для размышлений. На протяжении всей жизни две фигуры вызывали у Набокова неизменную ярость — «супостат» Достоевский и Фрейд, которого он называл «венским жуликом». И обе эти фигуры неизбежно приходят на ум при чтении «Лолиты». Мережковский писал о Достоевском: «Рассматривая личность Достоевского как человека, должно принять в расчет неодолимую потребность его как художника исследовать самые опасные и преступные бездны человеческого сердца…» У Набокова «бездн» по Достоевскому не получилось, — получилась патология по Фрейду. «Лолита», написанная стилистически блестяще, как и все у Набокова, тем не менее представляется богатым материалом для психоанализа, изобретателем коего и явился «венский жулик». В 1960 году Владимир Набоков возвращается в Европу и поселяется в Швейцарии, выбрав курортное местечко Монтре, еще в студенческие годы поразившее его «совершенно русским запахом здешней еловой глуши». Выходят его романы «Бледный огонь» (1962), «Ада» (1969) — с такой рекламой на обложке американского издания: «Новый бестселлерный эротический шедевр автора „Лолиты“». Затем появляются романы «Просвечивающие предметы» (1972) и «Взгляни на арлекинов!» (1974). Эти английские книги писателя у нас мало известны. Перу Набокова принадлежат четырехтомный перевод на английский язык пушкинского «Евгения Онегина» и комментарии к нему, а также книга «Николай Гоголь», изданная в 1944 году в США на английском языке. Оба эти издания необычайно интересны и позволяют посмотреть на наших классиков «нехрестоматийными» глазами. Владимир Набоков, сам блестящий стилист, высказал о Гоголе соответствующее его представлению о литературе мнение: «Его (Гоголя) работа, как и всякое великое литературное достижение, феномен языка, а не идей». В конце жизни на вопрос корреспондента Би-би-си, вернется ли он когда-нибудь в Россию, Набоков ответил: «Я никогда не вернусь, по той причине, что вся та Россия, которая нужна мне, всегда со мной: литература, язык и мое собственное русское детство. Я никогда не вернусь… Не думаю, чтоб там знали мои произведения…» С этим заблуждением он и ушел из жизни 2 июля 1977 года. Похоронен на швейцарском кладбище Клэренс в Монтре. Любовь Калюжная... смотреть

НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

(псевд. Владимир Сирин в 1926-40, Василий Шишков в поэтических мистификациях) (10.4.1899, Петербург 2.7.1977, Кларенс, Швейцария) прозаик, поэт, драматург, литературный критик, переводчик. Старший сын Елены Ивановны Рукавишниковой (из рода сибирских золотопромышленников) и Владимира Дмитриевича Н* потомка старинного княжеского рода (ведущего свое происхождение, очевидно, от обрусевшего татарского князя Набока Мурзы, XIV в.), юриста, публициста, энтомолога, одного из лидеров кадетской партии, члена 1-й Государственной думы, управляющего делами Временного правительства, министра юстиции краевого правительства в Крыму (1919), погибшего в марте 19 22 в Берлине от пули русского монархиста, заслонив собой П.Милюкова. В 1911-16 Н. учился в Тенишевском училище, известном своим высоким уровнем образования и либерализмом (оно не было сословным). Печатал стихи в журнале училища «Юная мысль», входил в его редакцию. В июле 1916 опубликовал стихотворение «Лунная гроза» в журнале «Вестник Европы», в октябре сборник «Стихи», в 1917 стихотворение «Зимняя ночь» в журнале «Русская мысль» (№ 3/4). В 1918 с А.Балашовым издал альманах «Два пути. Стихи». После пребывания в Крыму, где в сентябре-октябре 1918 Н. напечатал в газете «Ялтинский голос» стихи, в марте 1919 из Севастополя на греческом судне «Надежда» со всей семьей покинул Россию. Два месяца провел в Греции, летом 1919 приехал в Лондон и осенью поступил в Кембриджский университет в Тринити Колледж, где изучал русскую и французскую литературу. Окончив в 1923 Кембридж с отличием, переехал в Берлин. В 1925 женился на Вере Евсеевне Слоним, дочери юриста и предпринимателя-лесоторговца; в 1934 родился их сын Дмитрий. В Берлине, как и позднее в Париже, куда они перебрались в 1937, зарабатывал на жизнь уроками английского, французского, тенниса, переводами. В письмах (1933-39) З.Шаховской постоянно жаловался на непреодолимую бедность. В 1922-29 регулярно печатал стихи, эссе, статьи, рецензии в берлинской газете «Руль». В 1923 опубликовал две книги стихов «Горний путь» и «Гроздь», в 1926первый роман «Машенька». За ним последовали романы: «Король. Дама. Валет» (Берлин, 1928); «Защита Лужина» (СЗ, 1929-30, № 4042; отд. изд. Берлин, 1930); «Возвращение Чорба. Рассказы и стихи» (Берлин, 1930); «Соглядатай» (СЗ, 1930, № 44): «Подвиг» (СЗ, 1931-32, № 45-48; отд. изд. Париж, 1932); «Камера обскура» (СЗ, 1932-33, № 49-52: отд. изд. Париж-Берлин, 1933); «Отчаянье» (СЗ, 1934, № 54-56; отд. изд. Берлин, 1936); «Приглашение на казнь» (СЗ, 1935-36, № 58-60; отд. изд. Париж, 1938); «Дар» (СЗ, без гл. 4, 1937-38, № 63-67: отд. полн. изд. Нью-Йорк, 1952; 1975 с исправл.). В 1938 закончен первый роман на английском языке «Истинная жизнь Себастьяна Найта», опубликованный после переезда в США в 1941. Остался незаконченным роман «Solus Rex» «Одинокий король» (СЗ, 1940, № 70). Все эти романы переводились на английский язык (сыном Дмитрием и самим Н.) и на др. европейские языки. В Берлине Н. выступил как драматург, автор пьес «Скитальцы» (Грани, 1923, кн. 2): «Человек из СССР» (поставлена Ю.Офросимовым, состоялось одно представление; 1-й акт газ. «Руль», 1927, № 1): «Событие» (Рус. записки, 1938, № 4; ставилась до войны в Европе и США); «Изобретение Вальса» (Там же, 1938, № 1 1; опубл. в 1966, поставлена в 60-е в Англии и США). Среди переводов, сделанных Н. в Берлине, «Николка Персик» («Кола Брюньон») Р.Роллана (1922), стихи Р.Брука, Ронсара, 0Салливана, Верлена, Сюпервьеля, Теннисона, Йетса, Байрона, Китса, Бодлера, Шекспира, Мюссе, Рембо, Гёте, опубликованные в газетах «Руль», «Последние новости», в альманахах «Грани», «Родник», в сборнике «Горний путь»; «Аня в стране чудес» перевод «Алисы в стране чудес» Л.Кэрролла (Берлин, 1923). После публикации в газете «Руль» рецензии Н. на роман И.Одоевцевой «Изольда» началась многолетняя вражда Н. с Г.Ивановым (мужем Одоевцевой), поместившим в «Числах» оскорбительную рецензию на книги Н. В рассказе «Уста к устам» Н. высмеял корыстных издателей {Г.Адамовича, Г.Иванова); написал эпиграмму (1939 ?): «Такого нет мошенника второго / во всей семье журнальных шулеров!» / Кого ты так? «Иванова, Петрова / Не все ль равно...» «Постой, а кто ж Петров?» Русские романы и сборник рассказов Н. воспроизведены репринтным способом американским издательством «Ардис» (Анн Арбор, 1974-84), составив с переводами книг англоязычного Н. своего рода первое собрание его сочинений. В мае 1940, спасаясь от фашистской оккупации, Н. с семьей эмигрировал из Сен-Назера на пароходе «Шамплен» в США. В 1941-48 преподаватель в Уэллслейском колледже (шт. Массачусетс) русского языка и литературы. В 1942-48 сотрудник (специалист по лепидоптерии) Музея сравнительной зоологии в Гарвардском университете. В 1945 получил американское гражданство. В 1948-58 профессор Корнеллского университета (г. Итака, шт. НьюЙорк), в 1951-52 читал курс лекций в Гарвардском университете. С 1940 печатался под своим именем. В американский период, помимо «Себастьяна Найта», опубликовал роман «Под знаком незаконнорожденных» (1947), «Девять рассказов» (1947), рассказы, воспоминания, в том числе «Убедительное доказательство» (1951), в Лондоне в том же году под названием «Говори, память», затем в авторском переводе с изменениями в Нью-Йорке под заглавием «Другие берега» (1954). На русском языке в 1952 в Париже вышел сборник «Стихотворения. 1929-1951»; посмертно издан сборник «Стихи» (1979). В 1953 Н. получил премии фонда Гуггенхейма и Американской Академии искусств и словесности. В 1955 на английском языке в Париже опубликован роман «Лолита»; в 1956 в Нью-Йорке на русском «Весна в Фиальте» и другие рассказы»; в 1957 «Пнин» (на рус. яз. 1983): в 1958 «Набоковская дюжина», сборник из 13 рассказов; в 1959«Стихи» (на англ. яз.). Н. перевел на английский в 1941 несколько стихотворений В.Ходасевича (который был его другом и, возможно, послужил прототипом Кончеева в «Даре»), «Моцарта и Сальери» А.Пушкина (вместе с американским писателем и литературоведом Э.Уилсоном), в 1944 стихи Пушкина, Лермонтова, Тютчева, в 1958 «Героя нашего времени» Лермонтова (совм. с сыном). Н. теоретик перевода, автор работ: «Заметки переводчика» (НЖ, № 49; Опыты, № 8), «Рабской стезей» (на англ. яз. в сборнике Гарвадского университета «Искусство перевода» (Кембридж) о принципах перевода «Онегина» на английский язык. Благодаря успеху «Лолиты» Н. смог оставить преподавательскую работу ив 1960 переехал в Швейцарию, в Монтрё (по совету английского писателя и актера Питера Устинова), поселился в отеле «Палас»; неподалеку, в Женеве, жила его сестра, Елена, в Италии сын Дмитрий, ставший оперным певцом. В «швейцарский период» Н. напечатал английский перевод «Слова о полку Игореве» и комментарий к нему (Нью-Йорк, 1960); киносценарий «Лолита» (1961, фильм поставлен реж. Стоили Кубриком в 1962; Н. назвал его по-своему первоклассным, но далеким от авторского замысла); роман «Бледный огонь» (на англ. яз. НьюЙорк, 1962: рус. пер.В.Набоковой в 1983); «Стихи» (1962) русские и английские, в параллельном переводе на итальянский в Милане: «Заметки о просодии» (на англ. яз., 1963): перевод на английский язык (нерифмованный) «Евгения Онегина» и комментарий к нему в 4-х томах (Нью-Йорк, 1964: переизд. с испр. 1975; 1981). Перевод вызвал шумную полемику в печати (1965-66), особенно с Эд.Уилсоном, неудачно пытавшимся уличить Н. в неточностях, В 1965 опубликованы «Примечания к тюремным письмам В.Д.Набокова» (альманах «Воздушные пути», № 4), на английском языке: «Набоковский квартет» (сб. рассказов); в 1969 эротический роман «Ада, или страсть: Семейная хроника», переизданный в 1970 с примечаниями Вивиан Даркблум (под именем которой скрывался Н.); в 1971 «Стихи и задачи» (на рус. и англ. яз.); в 1972роман «Призрачные вещи»; в 1973 «Русская красавица и другие рассказы» переводы довоенных русских рассказов, каждый предварен небольшим авторским предисловием: в 1974 роман «Смотри, Арлекины!» вымышленная исповедь с примесью правды и сценарий «Лолита»; в 1975 «Истребление тиранов и другие рассказы», в 1976«Подробности заката и другие рассказы». Н. умер от болезни легких. Кремирован в Веве, погребен на кладбище в Кларенсе рядом со своей прабабушкой Прасковьей Набоковой, урожденной Толстой, На его могиле, на мраморе простая надпись на французском языке: «Владимир Набоков. Писатель. 1899-1977». Русская эмигрантская критика обратила внимание на Н. после выхода «Машеньки», героиня которой была воспринята как символ России. «Ни один из писателей его поколения никогда не получал такие восторженные отклики со стороны старших собратьев» (З.Шаховская). И.Бунин в 1930 отозвался о Н. как о первом, кто «осмелился выступить в русской литературе» с новыми формами искусства, за что «надо быть благодарными ему». По словам Г.Струве (1930), Н. никогда не находился во власти своих тем, но вольно и напряженно ими играл, причудливо и прихотливо выворачивая свои сюжеты. Самое значительное приобретение эмигрантской литературы увидел в Н. Е .Замятин. Одобрительными были отзывы М. Алданова, Г.Газданова, один из самых ранних и верных ценителей Н. В.Ходасевич. Критики одобряли его «изобразительную силу», дар «внешнего выражения», изобретательность, формально-стилистические и психологические находки, меткость, зоркость взгляда, остроту сюжета, умение показать неожиданный разрез обычного, мириады живописнейших мелочей, физиологическую жизненность, сочность, красочность описаний. В умении «чувственного восприятия мира мало найдешь равных ему не только в русской, но и вообще в современной литературе», писал критик М.Кантор (1934), а в игре с языком, в степени смелости использования художественных приемов Н* по словам П.Бицилли, «идет так далеко, как, кажется, никто до него» (1939). Но в целом отношение русской эмигрантской критики к Н. двойственно: «Слишком уж явная «литература для литературы» (Г.Иванов, 1930): «очень талантливо, но неизвестно, для чего...» {В.Варшавский, 1933). Такое отношение к Н. характерно для критики, воспитанной на гуманистических традициях русской классической литературы и лишь смутно сознававшей, что перед ней новая литература с новым отношением к человеку и миру. Один из лейтмотивов этой критики Н. все равно, о чем писать, лишь бы прясть словесную ткань, его проза самоцель; даже Бунин назвал его «чудовищем». Н. сравнивали с Прустом, Кафкой, немецкими экспрессионистами, Жироду, Селином, в подражании которым его упрекали. Варшавский на примере Н. доказывал, что на смену «вымирающей, неприспособившейся расе» серьезных русских писателей, «последних из могикан», вроде Бунина, приходит «раса более мелкая, но более гибкая и живучая», успешно овладевшая искусством писать легко и ни о чем; «за стилистическими красотами кроется плоская пустота...». Произведения Н. воспринимали и как онтологическую клевету: «обезображены не отдельные черты» человека, а его «глубочайшее естество...» (К.Зайцев). Признание получила теория «героев-манекенов»: писатель показывает механистичность, автоматизм, обездушенность, пошлость современных людей {М.Цетлин), тем самым оправдывалась жестокость автора и возникала возможность символического прочтения: персонажи символы, художественная реальность модель. Но в целом критики считали Н. «странным писателем», сущность которого загадочна. Наиболее близкое современным западным литературным теориям толкование творчества Н. дал Ходасевич (1937), полагавший, что его главная тема механизм творчества, его цель «показать, как живут и работают приемы». Он писал о двоемирий Н.: о сосуществовании в его творчестве воображаемого мира и реальной жизни, причем первый более действительный. О двоемирий писали и сторонники интерпретации произведений Н. как аллегорий (Г.Струве, П.Бицилли), видя цель писателя в обнажении, «восстановлении» подлинной действительности, прикрываемой повседневностью. По Бицилли, произведения Н. вариации на тему «жизнь есть сон». Задача героя, писателя и читателя «пробудиться» для реального мира и настоящей жизни. Проза, как и поэзия Н. пронизана верой в предопределенность человеческой судьбы. В центре его романов конфликт между судьбой и героем, пытающимся, обычно безуспешно, противостоять ей, переиграть ее. Вместе с тем в творчестве Н. с небывалой силой выражено трагическое мироощущение русского эмигранта, отчужденного и от России, и от западноевропейской жизни.Н. занимает особое место в литературе, как и в общественной жизни XX в. Политический темперамент отца чужд ему, он чурался любых группировок, союзов, объединений; ему близок английский индивидуализм, «человек как остров». Его обвиняли в равнодушии к реальной России. По свидетельству З.Шаховской, лишь один раз он выступил в английской печати с политическим заявлением в защиту В.Буковского. Тем не менее именно А.Солженицын в 1972 выдвинул Н. на Нобелевскую премию: однако присуждению ее помешал самый знаменитый роман Н., принесший писателю мировую известность, «Лолита» о любви 40-летнего мужчины к «нимфетке» рано созревшей 12-летней девочке. Эстетизм, литературность, в которых обвиняли Н. критики, присущи литературе XX в. и тем более характерны для Н. «дважды изгнанника», бежавшего из России от большевизма и из Европы от Гитлера, дважды испытавшего на своем опыте зыбкость, ненадежность реального мира. Литература, мир вымысла, послужила для него спасительной реальностью. В его романах )иггература часто почти действующее лицо. О «Даре», романизированной автобиографии, он и сам говорил, что его героиня русская литература. «Бледный огонь» роман о поэте и его тени, безумном комментаторе, оплакивающем утраченную далекую северную страну «Зембля», низверженным королем которой он себя считает, построен на комментарии одного персонажа к поэме другого. «Лолита» заканчивается обращением к литературе: «Говорю я... о спасении в искусстве. И это единственное бессмертие, которое мы можем с тобой разделить, моя Лолита». Этическую и эстетическую позицию Н. проясняют, наряду с мемуарами и интервью, его лекции, прочитанные им в колледже Уэллсли (шт. Массачусетс), в Корнеллском и Гарвардском университетах. После его смерти рукописи лекций, заметки к ним были собраны и подготовлены к печати американским текстологом и библиографом Ф.Бауэрсом (Виргинский ун-т). В основе эстетизма Н. реакция на конкретную российскую историко-литературную ситуацию, выраженная в биографии Чернышевского в «Даре» и еще четче в лекции «Русские писатели, цензоры и читатели» (10.4.1958). В России, по его мнению, две силы боролись за обладание душой художника: правительство и радикальные антиправительственные критики Белинский, Чернышевский, Добролюбов, по уровню культуры, честности, духовной активности неизмеримо превосходившие чиновников, Однако неподкупные, равнодушные к лишениям, они были равнодушны и к красоте искусства, рассматривая литературу, науку, философию как средство улучшения социального и экономического положения угнетенных и изменения политического устройства страны. Родственные старым французским материалистам, предтечам социализма и коммунизма, они создали в борьбе с деспотизмом свою форму деспотизма. Как и власть имущие, они были филистерами в отношении к искусству, считая писателей слугами народа, тогда как цари видели в них слуг государства; через это двойное чистилище прошли, по Н* почти все великие русские писатели.Н. отрицал правомерность взгляда на роман как «зеркало жизни»; связь между литературой и реальностью он признавал, но не столько отражательную или подражательную, сколько творческую: великие произведения искусства для Н. не столько варианты реального мира, сколько «новые миры», «сказки», а не социологические исследования или «страницы» биографии автора. Великий писатель, по Н* сочетает в себе рассказчика, учителя и мага, но маг в нем доминирует и делает его великим писателем. Его любимый автор Н.Гоголь, у которого Н. находил то, что свойственно ему самому: выдумку, сочинительство, отсутствие морали; реализм его он считал лишь маской. Пошлость, к обличению которой так склонен Н* для Гоголя грех, унижение души, оскорбление Бога, для Н. же это антиэстетизм, антитворчество. В романе «Другие берега» Н. обратился к теме памяти, казавшейся критикам чрезмерной, аффектированной. Время приобрело особое значение для писателя, ставшего свидетелем гибели мира, в котором он родился и вырос и который был необратимо сметен революцией. Мы все пойманы временем, все его жертвы, если не найдем путь к преодолению его власти посредством искусства такова позиция Н. Память существенный компонент художественного творчества (поэтому Пруст образец для Н.), но она динамично взаимодействует с подсознанием. Писатель «не ловит прошлое», а инкорпорирует его в настоящее прошлое будущее. Так художник преодолевает власть времени: оно перестает существовать. Эти высшие моменты творчества порождают в Н. почти мистическое чувство слияния с миром. Для него смысл искусства, литературы в отказе человека принять реальность хаоса, будь-то пошлость массовой культуры, убийственная действительность тоталитарного государства или стремительный поток времени. В сущности Н. свойственна высшая моральная серьезность как основа всех предлагаемых им «игр» в «Приглашении на казнь», «Даре», «Лолите», «Бледном огне» и т.д. В одном из позднейших интервью, сняв маску «усталого равнодушия», он заметил: «Я верю, что когда-нибудь появится переоценщик, который объявит, что я не был легкомысленной жар-птицей, а, наоборот, строгим моралистом, который награждал грех пинками, раздавал оплеухи глупости, высмеивал вульгарных и жестоких и придавал высшее значение нежности, таланту и гордости». Тем самым Н. точно сформулировал основные обвинения в свой адрес, наметившиеся в «русский период» его творчества и во многом усвоенные западным литературоведением: виртуозность, отсутствие морали, холодность к человеку. Н. считают русским писателем до переезда в США и американским после того, как он начал писать на английском языке (он пробовал и французский во Франции, но с меньшим успехом). Однако, по мнению английского писателя Э.Берджесса (1967), английский Н. слишком правилен, в нем нет непосредственности, Несмотря на все реверансы Н. в адрес приютившей его и давшей ему признание Америки, ее цивилизация, уклад жизни раздражали его, вызывая размышления о филистерстве, мещанстве; недаром он попытался ввести в английский язык русское слово «пошлость». По мнению З.Шаховской, со временем творчество Н. «остывает», после «Лолиты» начался «спуск». «Смотри, Арлекины!», «Прозрачные вещи», «Ада» перепевы прошлого, оригинальность становится маньеризмом, «будто иссякли творческие силы при сохранившейся виртуозности, и ремесло притупило творческий жар». Она считает «Аду», роман о потомках русских княжеских родов с XVIII в. до 20-х нынешнего столетия, громоздким, барочным, хотя и современным сооружением, перенасыщенным эротикой, «вавилонским смешением языков». Самый теплый и человечный из «американских романов» Н. на ее взгляд, «Пнин», но и в нем, как в «Аде» и др. сочинениях Н* звучит тема утраченной русской культуры. Однако та же Шаховская справедливо заметила: «Отыскать «глубинную» набоковскую правду нельзя, но приблизиться к ней можно», В историю мировой науки Н. вошел как энтомолог, открывший новые виды бабочек, он автор 18 научных статей.... смотреть

НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

(1899 — 1977) — псевдоним Сирин Русско-американский писатель, в эмиграции с 1919 года. Автор романов «Машенька», «Камера обскура», «Отчаяние», «Дар», ... смотреть

НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

(1899-1977), русско-американский писатель. Был также признанным энтомологом, специалистом по бабочкам. Родился 23 апреля 1899 в Санкт-Петербурге, в ари... смотреть

НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

(10.IV.(23.IV).1899, Петербург — 2.VII.1977, Монтрё, Швейцария) — рус. и амер. писатель. Ок. Тенишевское уч-ще, а затем Тринити-колледж (Кембридж, Англия, 1922). С 1920 жил в Англии и Германии, с 1940 — в США. Автор прозы (романы, повести, рассказы) и стихов на рус., а с 1940 — на англ. яз. Преподавал рус. лит-ру в амер. ун-тах. Н. — автор статей о рус. лит-ре (Lectures on Russian Literature. New York; London, 1981), книги о творчестве Н. В. Гоголя, перевода на англ. яз. «Евгения Онегина» А. С. Пушкина с комм к нему.<p class="text10k">В 1952 обращается к переводу на англ. яз. С. Перевод, по словам Н., преследовал практич. цель — познакомить англоязычного читателя со С., так как существовавшие переводы Н. не удовлетворили. Перевод был опубликован в Нью-Йорке в 1960. Книга содержит «Введение», алфавитный перечень упомянутых в С. князей, генеалог. таблицу, карту Руси XII в., текст перевода и обширные примеч. ист. и источниковедч. характера. Во «Введении» Н. характеризует историю похода Игоря Святославича, сообщает об открытии С. и его Перв. изд. Он анализирует композицию С. и некоторые особенности его поэтики — изображение в С. природы и животного мира, функции худ. контраста между светом и тьмой. Анализируя <i>Плач Ярославны</i>, Н. сопоставляет его с западноевроп. балладами. В определении <i>жанра</i> С. Н. солидаризируется с первыми издателями памятника, признавая его героико-эпич. характер (chanson, a gest, a heroic song). Считая, что англ. tale не охватывает всей поэтич. глубины памятника, он склоняется к определению song («песнь»). Во «Введении» Н. приводит также сведения об искусстве и архитектуре Древней Руси эпохи С., кратко останавливается и на вопросе о взаимоотношениях С. и «<i>Задонщины</i>».</p><p class="text10k">Текст перевода Н. разбивает на 860 строк, ориентируясь в качестве оригинала на Перв. изд. В своем переводе, пишет Н., «я пожертвовал „манерой“ ради сути» и попытался дать «буквальное понимание текста, так как я его понимаю» (С. 17). Характеризуя перевод Н., Т. Романик</p><p><span class="page">301</span></p><p class="text10">замечает, что «ему удалось сохранить более или менее героическую суть „Слова“, но удивляет у него целый ряд излишне буквально переданных в переводе, а порой и странно переведенных слов, иногда допущенные грамматические произволы. В общем неплохом переводе Набоков лишает произведение силы из-за своего стремления к буквальной передаче оригинала» («Слово...» в английских переводах. С. 159—160). Итак, Н. стремился создать максимально точный, буквальный перевод С., который в полном смысле слова можно назвать «филологическим».</p><p class="text10k">Для комм. к С. Н. опирался как на работы англ. и амер. исследователей (напр., на книгу <i>Якобсона</i> и М. Шефтеля «La Geste du Prince Igor», 1948, или на перевод Л. Магнуса, 1915), так и рус. изд. и исследования — <i>Лихачева</i>, <i>Дмитриева</i>, <i>Ржиги</i> и др.</p><p class="text8kot"><i>Изд.</i>: An Epic of the Twelfth Century «The Song of Igor’s Compaign» / Translated from Old Russian by Vladimir Nabokov. New York: Cornell University, 1960; London, 1961.</p><p class="text8k"><i>Лит.: Field Andrew</i>. 1) Nabokov: A Bibliography. New York, 1973; 2) VN: The Life and Art of Vladimir Nabokov. New York, 1986; <i>Schuman Samuel</i>. Vladimir Nabokov: A Referent Guide. Boston (Mass.), 1979; <i>Романик Т.</i> «Слово о полку Игореве» в английских переводах // ТОДРЛ. 1990. Т. 43. С. 158—162.</p><p class="podpis">М. В. Рождественская</p>... смотреть

НАБОКОВ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ

НАБО́КОВ (Nabokov) Владимир Владимирович (псевд. Сирин, Sirin) (1899—1977), русско-американский писатель. В эмиграции с 1919, в США с 1940, умер в Швей... смотреть

T: 220